О счастье в личной жизни

  О счастье в личной жизни (карамзинский подтекст стихотворения «Из Пиндемонти») ON HAPPINESS IN PERSONAL LIFE ( The Karamzinian Subtext in Pushkin’s From Pindemonti)    Игорь    Немировский  (  независимый   исследователь ;  Бостон ; д . филол . н .) shlomo58@mail.ru/ Igor Nemirovsky (independent researcher; Boston; PhD) shlomo58@mail.ru   УДК: 82+821.161.1  UDC: 82+821.161.1    Ключевые слова : А.С. Пушкин, Н.М. Карамзин, «История государства Российского», историография, подтекст    Keywords : A.S. Pushkin, N.M. Karamzin,  History of the Russian State , historiography, subtext   Аннотация   В статье исследуется карамзинский подтекст стихотворения Пушкина «Из Пиндемонти» (1836) и указывается на то, что его ключевая строка «Зависеть от царя, зависеть от народа» имеет в своем подтексте заключительную фразу из «Посвящения императору Александру» Карамзина («история народа принадлежит Царю») и острейшую дискуссию, вызванную этой фразой. Связь слов Пушкина с высказыванием Карамзина основывается отнюдь не только на упоминании двух его ключевых действующих лиц, царя и народа, а на целом комплексе карамзинских «следов» в этом стихотворении, равно как и в других произведениях Пушкина этого периода. Фраза «история принадлежит Царю», осмысляемая Пушкиным на протяжении всей его жизни и трансформированная в стихотворении «Из Пиндемонти» в строки «зависеть от царя, зависеть от народа —    / Не все ли нам равно», стала своебразным фокусом пушкинского карамзинизма.   Abstract   Igor Nemirovsky investigates the Kara mzinian subtext in Pushkin’s poem and points to the fact that its key line, “To depend on the tsar, to depend on the people” carries in its subtext the concluding phrase from Karamzin’s  Dedication to Emperor Alexander (“the history of the people belongs to   the Tsar”) and the highly controversial discussion provoked by this phrase. The connection  between Pushkin’s words and Karamzin’s statement is not at all based merely on the mention of two key figures, the tsar and t he  people, but involves a whole complex of Karamzinian “traces” in the poem, as well as in other works by Pushkin during the same  period. Pushkin spent his whole life making sense of the phrase “history belongs to the Tsar,” and transformed it in “From Pindemonti” into the line “to depend on the Tsar, to depend on the people / Isn’t it all the same to us”; this can be seen as a focal  point of Pushkin’s Karamzinianism.   В   обширной исследовательской литературе о стихотворении Пушкина «Из Пиндемонти» нигде не указывалось на его карамзинский подтекст [1].  Между тем к Карамзину отсылает одно из ключевых двустиший, которое первоначально, в черновом автографе, выглядело так:   Зависеть от царя, зависеть от народа   Равно мне тягостно: бог с   ними —    я желал...   [Пушкин 1949 —   1: 1031] Эти строки имеют в своем подтексте заключительную фразу из «Посвящения императору Александру» Карамзина —    «история народа принадлежит Царю» [Карамзин 1989: I, 12]  —    и острейшую дискуссию, вызванную этой фразой. Их связь с высказыванием Карамзина основывается отнюдь не на простом упоминании двух его ключевых  «действующих лиц», царя и народа, а на целом комплексе «карамзинских следов» в этом стихотворении, равно как и в других произведениях Пушкина данного периода. Фраза «история принадлежит Царю», осмысляемая Пушкиным на протяжении всей его жизни и трансформированная в стихотворении «Из Пиндемонти» в строки «зависеть от Царя, зависеть от Народа / Не все ли нам равно», стала своебразным фокусом пушкинского карамзинизма. Об этом —    наша статья.   Датированное 1815 годом, «Посвящение» открывало публикацию первых восьми томов «Истории государства Российского», осуществленную Карамзиным в начале февраля 1818 года. Полемические отклики на утверждение Карамзина: «история народа принадлежит Царю» стали появляться сразу после его обнародования. Одним из первых отозвался декабрист Никита Муравьев и сформулировал ему антитезу: «История принадлежит наро - дам» [Муравьев 1954: 582]. Ему вторил другой декабрист, Н.И. Тургенев: «История принадлежит народу —    и никому более! Смешно дарить ею царей. Добрые цари никогда не отделяют себя от народа» [Архив 1921: 115]. Пушкин, хорошо знакомый с обоими, знал об их реакции на слова Карамзина. В «<Автобиографических записках>» (1826) об этом говорится так: «Молодые якобинцы негодовали; несколько отдельных размышлений в пользу самодержавия, красноречиво опровергнутые верным рассказом событий, —    казались им верхом варварства и унижения <...> Некоторые   из людей светских письменно критиковали Кара<мзина>. Ник<ита> Муравьев, молодой человек умный и пылкий,  разобрал предисловие или введение: предисловие!..» [Пушкин 1949—2: 306] Не желая цитировать фразу историка, вызвавшую раздражение «молодых якобинцев», Пушкин определяет ее по месту в тексте, «предисловие или введение: предисловие!». Этого достаточно, чтобы понять, что речь идет о фразе «История народа принадлежит Царю».   Карамзинская фраза была воспринята декабристами как имеющая исключительно политический смысл. Они видели в ней утверждение превосходства воли «царя» над волей «народа», что противоречило всем приемлемым в либеральной среде социологическим теориям, от теории общественного договора до легитимизма. Такое ее понимание не соответствовало смыслу, вложенному в нее Карамзиным. В «Предисловии», которое следовало непосредственно после «Посвящения», он утверждает: «Правители, Законодатели действуют по указаниям Истории и смотрят на ее листы как мореплаватели на чертежи морей» [Карамзин 1989: I, 13]. Таким образом, очевидно, что для Карамзина дело правителя —    следовать воле истории, а не навязывать ей свою. Датируя свое «Посвящение» 1815 годом, историк возвращает читателя в контекст побед над Наполеоном. Последний в программном стихотворении Карамзина «Освобождение Европы и слава Александра I» (1814), написанном примерно в то же время, что и «Посвящение», изображен как тиран именно потому, что он навязывал миру свою  роковую волю: «Хотел   всемирныя державы,   / Лишь небо богу уступал» [Карамзин 1966: 302]. В   издании 1818 года фраза «история принадлежит Царю» завершала «Посвящение» и стояла непосредственно перед следующим утверждением, открывающим «Предисловие»: «История в некотором смысле есть священная книга народов, главная, необходимая; зерцало их бытия и деятельности; скрижаль откровений и правил; завет предков к потомству; дополнение, изъяснение настоящего и пример будущего» [Карамзин 1989: I, 13]. При последовательном прочтении обе фразы образовывали связный текст.   Определение истории как «священной книги народов» и «скрижали откровений» метафорически уподобляло «книгу истории» —    Библии. К похожему осмыслению истории придет Пушкин, о чем ниже. Здесь же отметим, что библейский подтекст «Предисловия» придает всему концепту «история принадлежит Царю» особый смысл,  ведь в Библии к числу главнейших обязанностей царя относится следующая: «Когда придешь в Землю, которую Господь, Бог твой, дает тебе, и овладеешь ею и заселишь ее, и скажешь: “Поставлю над собой царя...”, то из среды братьев твоих поставь царя, не можешь поставить над собой человека из народа другого.    И когда воссядет он на престол, то пусть перепишет он себе Свиток Торы, и пусть постоянно носит с собой и читает ежедневно, чтобы точно осуществить слова ее » (Дварим <Второзаконие> 17:14). А поскольку   история объявляется Карамзиным «священной книгой народов» и «скрижалью», то именно ее «свиток» царь должен постоянно иметь при себе для ежедневного поучительного чтения, наставляющего на истинный путь и позволяющего избежать роковых ошибок. Итак, утверждая, что «история принадлежит Царю», Карамзин имел в виду, что царь, чтобы следовать урокам истории, должен ее хорошо знать. В свете такого понимания образ Карамзина как придворного историографа, своими руками передающего императору это священное знание, приобретает не слишком завуалированный профетический подтекст. В «Посвящении» сам Карамзин указывает на это: «В 1811 году, в счастливейшие, незабвенные минуты жизни моей, читал я Вам, Государь, некоторые главы сей Истории... Вы слушали с восхитительным для   меня вниманием; сравнивали давно минувшее с настоящим, и не завидовали славным опасностям Димитрия, ибо предвидели для Себя еще славнейшие» [Карамзин 1989: I, 11]. Так историк, передающий Царю «скрижаль откровения», чтобы тот следовал ее настав - лениям, становится фигурой, уподобленной библейскому пророку. Это предполагало отношения особой конфиденциальности между Царем и Историком, основанные на том, что Царь всецело доверяет Историку, а Историк никогда не лжет. Именно такие взаимоотношеия, исполненные взаимного доверия, установились между императором Александром и историком Карамзиным, в особенности после переезда последнего в Царское Село в 1816 году. Эти взаимоотношения сделались объектом интенсивной  рефлексии современников. Главный вопрос, который их   волновал, состоял в том, был ли Карамзин действительно честен, отстаивая самодержавие, или он действовал в угоду власти [2].  В 1826 году, когда писались «<Автобиографические записки>», включавшие в себя воспоминания о Карамзине, Пушкин, имея своей целью защитить Карамзина, все - таки отмечает, что «несколько отдельных размышлений (Карамзина. —     И.Н. ) в пользу самодержавия» были «опровергнуты верным рассказом событий» [Пушкин 1949—  2: 306]. Смысл этого замечания —    в том, что Карамзин правдив в изложении событий даже тогда, когда это противоречит утверждаемым им принципам. При этом Пушкин осторожно указывает на то, что «молодые якобинцы», критикуя Карамзина, были в определенном отношении правы. Осторожность не лишняя, вызванная в том числе тем, что Пушкин вскоре после публикации первых томов «Истории» сам оказался в числе критиков Карамзина.   На сегодняшний день исследователи сходятся на том, что именно Пушкину принадлежит по крайней мере одна из двух   знаменитых эпиграмм на Карамзина: «В его Истории изящность, простота...» [3] . Другую эпиграмму, написанную по поводу выхода «Истории» («Решившись хамом стать пред самовластья урной...»), Л.Н. Лузянина атрибутирует Н.И. Тургеневу [4] . Хорошо известно, что после октября 1818 года дружеские отношения между Пушкиным и Карамзиным пресеклись вследствие ссоры, причины которой не вполне ясны [5] . Сам Пушкин в письме к Вяземскому (10 июля 1826 года) отрицал, что его антикарамзинская эпиграмма (без уточнения, какая именно) была причиной ссоры: «Во - первых, что ты называешь моими эпиграммами противу Карамзина? довольно и одной, написанной мною в такое время, когда Карамзин меня отстранил от себя, глубоко оскорбив и мое честолюбие, и сердечную к нему приверженность. До сих пор не могу об  этом хладнокровно вспомнить. Моя эпиграмма остра и ничуть не обидна, а другие, сколько знаю, глупы и бешены: ужели ты мне их приписываешь?» [Пушкин 1937: 286].   Отметим, что в «<Автобиографических записках>» Пушкин, осознанно или нет, фактически признается в том, что и эпиграмма, и упрек, сделанный им историку, выражают одно и то же обвинение: «Оспоривая его, я сказал: Итак вы рабство предпочитаете свободе. Кара<мзин> вспыхнул и назвал меня своим клеветником. Я замолчал, уважая самый гнев прекрасной души. Разговор переменился. Скоро Кар<амзину> стало совестно, и, прощаясь со мною как обыкно<венно>, упрекал меня, как бы сам извиняясь в своей горячности. Вы сегодня сказали на меня <то>, что ни Ших<матов>, ни Кутузов на меня не говорили» [Пушкин 1949—2: 306]. Достаточно сравнить вопрос Пушкина Карамзину «Вы рабство предпочитаете свободе?» с концовкой эпиграммы: «Доказывают нам без всякого пристрастья / Необходимость самовластья / И прелести кнута», —    и станет ясно, что из - за эпиграммы и поссорились, поскольку звучала она, вопреки тому, что Пушкин писал Вяземскому, очень обидно.   Приведенный Пушкиным эпизод показывает, что Карамзин гораздо острее реагировал на критику «Истории», исходившую из либерального лагеря (именно ее отразил Пушкин в своем вопросе), чем на доносы консерваторов, таких, например, как   попечитель Московского университета П.И. Голенищев - Кутузов (1767—1829) и поэт С.А. Ширинский - Шихматов (1783—  1837)[6] . Причина состояла в том, что многие либералы не просто оспаривали его политические взгляды, а усматривали в его позиции желание угодить власти, отказывая историку в «честности».   Фраза Карамзина «история принадлежит Царю» воспринималась либеральной публикой как важное, если не главное, доказательство ангажированности историка. И если Николай Тургенев и Никита Муравьев, связанные близким знакомством с Карамзиным и знавшие о независимом поведении историка по отношению к императору Александру, увидели в этих словах только заблуждение, то определенная часть общества усмотрела в них «царедворную подлость», как высказался двоюродный брат Никиты Муравьева, М.И. Муравьев - Апостол [7] . Будущий биограф Карамзина и сотрудник Пушкина в работе над «Историей Петра» М.Н. Погодин   выражал такое же мнение, когда следующим образом характеризовал «Посвящение» Карамзина в своем «Дневнике»: «Мне и на Карамзина мочи нет досадно за подносительное письмо государю. Неужели он не мог выдумать с приличием ничего такого, в чем бы не видно было такой грубой, подлой лести? Этого я ему не прощаю. Притом, кроме лести, связано с целым очень дурно» [Барсуков 1888: 80][8].  Авторы критических статей об «Истории», первым из которых был   Каченовский, прозрачно намекали на то, что Карамзин, как придворный историограф, был не свободен в изложении своих взглядов и выполнял, как сказали бы в наши дни, «государственный заказ» [9].  В отношении Пушкина к «Истории» и к личности Карамзина прослеживается определенная эволюция. Непосредственно после публикации первых томов «Истории», весной 1818 года, в силу личных связей и членства в «Арзамасе», Пушкин оказался в стане друзей и защитников Карамзина и откликнулся на статью Каченовского эпиграммой, включающей в себя цитату из И.И. Дмитриева:   Бессмертною рукой раздавленный зоил,    Позорного клейма ты вновь не заслужил!   Бесчестью твоему нужна ли перемена?   Наш Тацит   на тебя захочет ли взглянуть?   Уймись —    и прежним ты стихом доволен будь,    Плюгавый выползок из гузна    Дефонтена! [Пушкин 1949—  3: 61]. Соположение имен Тацита и Вольтера (Дефонтен упомянут здесь как критик Вольтера) представляется мне двусмысленным [10]  в силу того, что репутация Тацита как «грозы царей» (в восприятии Пушкина она была в значительной степени определена стихотворением Карамзина «Тацит») входила в противоречие с репутацией Вольтера. Современники Пушкина обвиняли «фернейского философа» в «ласкательстве» по отношению к царям, Фридриху и Екатерине [11] . О том, что этот взгляд не был чужд Пушкину, свидетельствуют его «Заметки по русской истории» (1821): «Простительно было фернейскому философу превозносить добродетели Тартюфа в юпке и в короне, он не знал, он не мог знать истины, но подлость русских писателей для меня непонятна» [Пушкин 1949—  4: 17] . По предположению Томашевского, под «русскими писателями», чья «подлость» ему «непонятна», Пушкин имеет в виду Карамзина, автора «Исторического похвального слова Екатерине Второй» (1802) [12].  Эпиграмма на Каченовского была написана в первой половине 1818 года, и в ее двусмысленности проявляется еще не вполне выраженное, но уже осознанное движение Пушкина в сторону от Карамзина, определенное общением с теми, кто Карамзина критиковал: сначала   с Н.И. Тургеневым, а затем, во второй половине 1818 года, с П.П. Катениным. Последний относился к Карамзину много хуже, чем Николай Тургенев, и был центром антикарамзинского кружка, куда со второй половины 1818 года входил и Пушкин. Скорее всего, именно это знакомство, вкупе со значительно более скандальными связями Пушкина с членами оргиастического общества «Зеленая лампа» (которым Вацуро приписывает пародийное переложение «Истории» слогом Тита Ливия) [13] , а также стихотворение «Ноэль», направленное против личного друга Карамзина, императора Александра, —    все эти обстоятельства, пришедшиеся на вторую половину 1818 года, и привели к тому, что Карамзин «оттолкнул» от себя Пушкина. Эпиграмма «В его Истории изящность, простота…», вероятно, только усугубила разрыв. Личные отношения между Пушкиным и Карамзиным после нее стали невозможны, что не помешало Карамзину вступиться за Пушкина весной 1820 года.   Новый этап в осмыслении фразы Карамзина «История народа принадлежит Царю» приходится на 1825 год, когда Пушкин работает над трагедией «Борис Годунов» (начата в декабре 1824 года, закончена в ноябре 1825 года). Именно тогда в письме Н.И. Гнедичу Пушкин перефразирует эти ставшие к тому времени знаменитыми слова следующим образом: «История народа принадлежит Поэту» (письмо Гнедичу от 23 февраля 1825 года) [Пушкин 1937: 145]. Несмотря на то что основную событийную канву «Бориса» Пушкин взял из 10 - го тома «Истории» Карамзина, незадолго до того вышедшего из печати, в своем понимании того, «кому принадлежит история», он на тот момент отстоял от Карамзина очень далеко —    пожалуй, еще дальше, чем в 1818 году, когда вышли первые тома